Вновь закружились, завертелись серые будни, время от времени раскрашиваясь каким-нибудь ярким, неординарным событием. Однажды меня вызвал в канцелярию командир нашей выпускной роты подполковник Борис Иванович Хрущ - молодой, подтянутый, красивый, с вьющейся белокурой шевелюрой, офицер. Однако в отличие от добрых, покладистых взводных воспитателей это был волевой, жесткий и требовательный командир. После неудачной стрельбы по живым мишеням Хрущ предупредил меня, что при повторном подобном "подвиге" я автоматически если не вылетаю из училища, то уж из компании претендентов на медаль - точно. Еще не было случая, чтобы ее вручали с "тройкой" или "четверкой" по поведению. От былой симпатии ко мне не осталось и следа.

Зазвонил телефон и подполковник спешно удалился из кабинета, бросив на ходу, что скоро вернется. На столе лежала гора каких-то документов в картонных скоросшивателях. Скосив глаза, я с замиранием сердца узрел фамилии выпускников на каждом из них. Боже мой, какой грех - совать нос в чужие бумаги, но любопытство пересилило как страх, так и нравственные терзания.

Человек десять в роте носили фамилию, начинающуюся с буквы "М", но папка, где красовался "Мищенко", была, конечно единственной. Я быстро выволок ее из аккуратной пирамиды и начал лихорадочно листать. Какие-то справки, заявления, наказания, благодарности - сущая ерунда. А вот и искомое - таинственная характеристика, о которой ходили только смутные догадки - лежит передо мной.

Чем было хорошо суворовское училище? В тяжелое время начала "холодной войны" ребенок, лишившийся отца или будучи полным сиротой, получал кров, полноценное питание, образование, зачисление без экзаменов в офицерские училища, а окончившие с медалью - в военные академии, не прошедшие по состоянию здоровья - в институты. Уровень подготовки даже среднестатистического выпускника был очень высок. К аттестату зрелости выдавался еще один документ - оценка по дополнительным дисциплинам: элементам высшей математики, логике, психологии, военной подготовке.

Поэтому следующий этап обучения бывших суворовцев в качестве слушателей или курсантов военно-учебных заведений настоятельно требовал уже не казенной оценки личности, а всесторонней, объективной, если хотите, беспристрастной характеристики будущего офицера. Полагаю, что это был неплохой эксперимент для системы образования середины пятидесятых годов, даже если кто-то и не очень уютно чувствовал себя в роли подопытного кролика.

По диагонали глаза быстро проскакали хвалебные оды о блестящей памяти, творческих возможностях, честности, чувстве товарищества и еще о чем-то, вполне приятном. А вот обратная сторона медали просто механически зафиксировалась в памяти на всю оставшуюся жизнь: …эгоистичен, болезненно реагирует на замечания старших,…критически настроен …, и, наконец, склонен к лени!

Вскоре вернулся Хрущ, с некоторым подозрением поглядывая на своего не в меру притихшего воспитанника. Что ж, для юности вообще свойственна завышенная самооценка собственных возможностей. Но не до такой же степени! Хотя… Отбросим первый и последний постулаты - при желании под них можно нагрести сколь угодно фактов, словно лопатой на мусорной куче. Идем дальше. "Болезненно реагирует на замечания старших…" А кто на них не реагирует? Разве что круглый идиот, хитрый приспособленец или патологический трус?

Вспоминаю разборки с некоторыми преподавателями. В отдаленном углу территории училища был небольшой ботанический участок, где мы конкретно приобщались к природе, в основном с помощью традиционных садово-огородных инструментов. Преподаватель биологии подполковник Лукьянов, желая прослыть оригиналом, вздумал выставлять оценки, прикладывая руку к вспотевшему лбу очередного труженика, определяя таким образом планку его героических усилий. Короче говоря, чем выше уровень потоотделения, тем круче оценка.

Тут же на участке приютился крошечный бассейн, наполненный водой. Отдельным мудрецам пришла в голову не менее оригинальная мысль: зачем махать лопатой, когда можно намочить лоб водой, и образно говоря, не отходя от кассы, стать ударником коммунистического труда?!

Одна из заповедей кадетского братства гласила - ни при каких условиях не выдавать своих. Кто ее нарушал, мог схлопотать "темную" - коллективную науку вразумления с помощью жесткого физического воздействия. Некоторых, в том числе и будущих авторитетных военачальников, сия чаша тоже не миновала, и, по мнению участников казарменной экзекуции, даже благотворно влияла на дальнейшую карьеру.

Ну а с точки зрения философского толкования любой проблемы, пожалуйста, дерзай, даже получишь моральную поддержку со стороны публики. Вот я прилюдно и усомнился: не лучше ли вернуться к старой, доброй традиции измерять интеллект труженика внутри, а не снаружи его лба?

Подполковник позеленел, словно ранняя капуста на его любимом огороде, заорал, обиделся, поставил всем тройки, а новоявленному консультанту - в назидание остальным - двойку.

Надолго испортились отношения и с преподавателем химии подполковником Бондаренко. В коридоре перед химическим кабинетом затеяли мы очередную дурашливую потасовку. Ткачев случайно нанес мне довольно внушительный удар в челюсть - ничего не попишешь, иногда бывает. В ответ я сымитировал крюк правой, но на свою беду, мой оппонент почему-то не отвел свою физиономию в сторону, а тупо послал ее прямо на сближение с кулаком. Тот, к несчастью, угодил в глаз.

Поохав и поахав, мы заняли места за стеллажами и приступили к химическим опытам. Время от времени я потирал ушибленную челюсть, однако, в другом углу ринга дела сложились похуже: у Ткачева вместо глаза стала расползаться чудовищная лиловая слива. Настроение же преподавателя химии стало не менее бурно развиваться обратно пропорционально физиологическому процессу пострадавшего. Установив истинного виновника малоприятного сюрприза и убедившись в неотвратимости этого процесса, не на шутку разволновавшийся подполковник выставил меня из кабинета. Еще одна потенциальная пятерка отправилась в свободное плавание, якорь она может бросить не обязательно в моем аттестате.

Говорю об этом без особой неприязни: в наше время знания и дисциплина априори были неразрывно увязаны. Какой толк от военного, обладающего прекрасной теоретической подготовкой, но не выполняющего требования устава? Это мы, подчиненные, оставляли себе лазейку в душе - если надо, всегда выполню. Командир ставил перед собой другую цель - выполнишь всегда, если научим преданности делу и дисциплине. А тут еще одно памятное событие, никак не настраивавшее меня на мажорный лад.

Годом раньше с инспекционной миссией пожаловал к нам сам генерал-майор Клешнин, возглавлявший управление всех суворовских училищ страны. Несмотря на неказистый вид и преклонный возраст, слыл он настоящей грозой для инспектируемых начальников. Повод был важный - лично убедиться в том, что Новочеркасское суворовское военное училище стало действительно первым по всем показателям и заслуживает по этому поводу регалий, в том числе первомайского парада в столице.

Со стороны просто уморительно было наблюдать, как московский генерал распекал подчиненных. Примерно так же, как обычного роста тренер баскетбольной команды наскакивает с кулаками на двухметровых центровых. Вот здесь-то как раз были к месту и гнев, и решительность, и знаменитый начальственный рык, вызывающий у всех дрожь в коленях. Нам, подросткам, пока еще неискушенным в иерархических игрищах, было вдвойне обидно, что какой-то замухрышка измывается над гвардии генерал-лейтенантом, да еще бывшим командиром дивизии, грудью защитившим страну в битве под Москвой. А может спектакль и разыгрывался перед наивным зрителем, чтобы показать, что слово начальства - закон?
 

В тот памятный день меня назначили дежурным по классу. Последним по расписанию был урок физкультуры. В круг обязанностей дежурного входило многое: поддерживать чистоту и порядок в помещении, следить за доской, мелом, чтобы тряпка всегда была влажной, помогать преподавателям транспортировать карты, плакаты, наглядные пособия, раскладывать по столам и собирать тетради. От урока физкультуры дежурный освобождался для вальса со шваброй на крашенном полу. Аккуратно сложенная на спинках сидений форма ждала своих хозяев.

Занятия были обычными и специальными. Если планировались бег, игры, плавание - выдавалась и соответствующая амуниция. А для обычных занятий и форма была обычной - майки, трусы, ботинки. Вот здесь-то и начинается самое интересное.

Честь и хвала нашим медикам и интендантам - они заботились о здоровье детей, одетых в военную форму. Зимой каждому воспитаннику выдавалось нательное белье - теплые рубашки и кальсоны. С рубашкой особых хлопот не было, а вот кальсоны заканчивались на щиколотке пуговицей или так называемыми поворозками, проще говоря, веревочками, которые нужно было завязывать. Это мелкое неудобство пряталось в шерстяной носок и могло вылезти наружу разве что у какого-нибудь отпетого разини. Ранней весной и поздней осенью обходились нательным бельем из простой хлопчатобумажной ткани, скроенной по той же незамысловатой модели. Потом переходили на летнюю форму одежды - майки, трусы, носки и … носкодержатели!

Есть, есть слова, которые заранее вызывают хроническую изжогу: грабитель, сожитель, стяжатель, а для нас еще и носкодержатель! Ведь никому из военных портных в голову не вкралась простая мысль вплести в верхнюю часть носка обычные резинки. Тогда носок не проваливался бы внутрь ботинка и не натирал ногу. Нет, придумали носкодержатель. Что-то среднее между подтяжками, которыми нас осчастливили вместо брючных поясов и, простите, женским корсетом на бедрах, на который прекрасная половина человечества подвешивала вначале фильдекосовые, затем фильдеперсовые, еще затем шелковые, а совсем потом капроновые чулки.
 

Носкодержатель своей металлической прищепкой вгрызался сначала в середину носка, а затем уже, словно удав, намертво обхватывал икру представителя сильной половины человечества под коленкой. В аккуратно разложенной в классе форме находились как раз и подтяжки, и носкодержатели.

Незадолго до окончания урока внизу раздался какой-то топот, словно к зданию понесся табун степных лошадей. Я выглянул в открытое окно. С высоты птичьего полета весь мой третий взвод, вытянувшись в струну, дробной рысью мчался к учебному корпусу. Оказывается, виной неожиданного марш-броска стал сам Клешнин. Истосковавшись в кабинете начальника училища, очевидно, по ненайденному компромату, он неожиданно со своей свитой вылез на внутреннюю территорию городка.

Первой и главной заповедью инспектируемых жертв было что? Правильно - ни под каким соусом не попадаться начальству на глаза! Поэтому всех, кто занимался физкультурой или строевой подготовкой, или - просто шел по своим неотложным делам - сдуло как ветром!

Пока генеральская кавалькада, не спеша, словно верблюжий караван в пустыне, подплывала к учебному корпусу, кадеты лихорадочно напяливали форму, путаясь в подтяжках и носкодержателях. Кажется, пронесло. На всякий случай я выглянул еще раз в окно и вдруг с ужасом заметил, как наперерез генеральскому кортежу из соседнего здания выскочил Генка Шубин, делая мне отчаянные знаки с просьбой выкинуть форму в окно. Где он был, по какой причине затормозил, никто не знал. Скорее всего, приперло по нужде.

Самое страшное - если комиссия опередит опоздавшего, кому и что будет доказывать несчастный в трусах и майке? А здесь расчет был верным: три секунды на полет формы с третьего этажа, еще три - чтобы владелец вместе с ней исчез в том же подъезде, откуда вынырнул. До парадного не дотянешь. Конечно, добежать можно, но уже под неусыпным оком самого Клешнина.

Не раздумывая, я кинул пожитки вниз. Они тут же, по закону подлости, разделились: гимнастерка камнем полетела прямо в руки владельцу, а вот брюки при порыве ветра раскрылись как парашют и вмиг зацепились подтяжками, к которым Шубин зачем-то привязал и эти чертовы носкодержатели, за электрический провод между вторым и третьим этажами.
 

Подошедшая комиссия, задрав головы, с изумлением уставилась на необычное явление, подстать немой сцене из гоголевского "Ревизора". При очередном порыве ветра две штанины с лампасами демонстративно, почти издевательски, как когда-то в своем рассказе образно заметил Михаил Зощенко, вновь заполоскались парусом. Вот тогда-то, наконец, и раздался уже не генеральский, а прямо-таки маршальский свирепый рев Клешнина.

Я помчался вниз, бросив на ходу ребятам, что форму сдуло ветром с подоконника! Шубин в трусах и майке уже стоял перед уважаемой комиссией и что-то мычал в свое оправдание. Господи, лишь бы не накрыло его новым расстройством желудка… Заикаясь от страха, пожирая начальство глазами, я доложил о несчастном случае. Перестав сверлить нас своими буравчиками, Клешнин вновь задрал подбородок кверху и приказал штаны снять, обо всем ему доложить, виновных - наказать.

Генералы со своей свитой проследовали в учебный корпус, а мы с Генкой разыскали пожарную раскладную лестницу и стащили, наконец, злосчастные брюки с электропровода.

Впоследствии легенда обрела следующее правдивое толкование: урок физкультуры был сокращен для подготовки воспитанников к вопросам высокой комиссии. Во время занятий воспитанник Шубин почувствовал недомогание и был отправлен в медсанчасть для получения экстренной помощи. Когда взвод вернулся в класс, дежурный по классу воспитанник Мищенко неосторожно переложил форму отсутствующего воспитанника Шубина на подоконник. Когда последний возвращался из медсанчасти - читай сортира - порыв ветра сдул форму с подоконника. Дежурный по классу воспитанник Мищенко будет наказан в административном порядке.

В генеральском рукаве Клешнина козырный туз все же не появился, но козырная дама - это уж точно.
Такая вот, не очень веселая картина складывалась из моих подвигов. Но они и выеденного яйца не стоили по сравнению с тем, какую бомбу замедленного действия можно было спрятать под расплывчатым резюме "критически настроен…" Настроен к чему? Надоевшим макаронам по-флотски, нудному училищному режиму, а может и всей мировой системе социализма?

Тогда в звенящей тишине канцелярии мне, к сожалению, не хватило времени разобраться, к чему это я там был настроен. Тем не менее, неясная тревога тихо вползла в душу и улеглась там всерьез и надолго. После нелегких размышлений вспомнил я все же один почти забытый эпизод.

Расставшись с музыкальным классом, многие из нас продолжали ревниво следить за успехами оставшихся. Но только Александр Решетняк из первого взвода, да вот Ваш покорный слуга, опираясь исключительно на собственный предполагаемый талант, решили брать уроки игры на фортепиано не у кого-нибудь, а у себя, любимого.
 

В прилегающем к спальному корпусу спортивном зале львиная его доля принадлежала, как и положено, различным тренажерам, штанге и гирям. Немалое пространство занимал бильярдный стол, вокруг которого всегда толпились любители покатать шары. И только жалкий уголок был отведен сиротливо торчавшему в одиночестве фортепиано.
 

Так как ценителей спорта и бильярда было несравненно больше чем музыки, бренчание на инструменте, мягко говоря, не очень приветствовалось. И вдруг через несколько месяцев после памятного бегства из музыкального класса Решетняк сел да и бойко отбарабанил какой-то вальс. На мои настойчивые попытки узнать, откуда у него взялась такая фортепианная прыть, "Решето" только загадочно улыбался. Потом меня осенило - новоявленный пианист где-то ежедневно тайно репетировал.

Вскоре собственный вариант настукал и я. Это была как раз та комната в административном корпусе, где находился инструмент с парой колченогих стульев. После очередной довольно подзатянувшейся паузы, с ошибками и излишним волнением я ответил на вызов оппонента старинным русским романсом "Не уходи".

Не знаю, как долго бы продолжалось наша фортепианная дуэль, но однажды после разучивания "Осени" Вадима Козина я замедлил шаг как раз у двери офицерского зала. Шло училищное партийное собрание, на котором с отчетом выступал секретарь партбюро, преподаватель истории майор Поречный. Я бы конечно прошел мимо - у какого пятнадцатилетнего непризнанного, а потому обуреваемого честолюбием музыканта могут вызвать интерес скучные, далекие от искусства внутрипартийные разборки наших воспитателей?

Но тут Поречный возвысил голос и стал перечислять все те ужасные проколы, которые допускали товарищи по партии за отчетный период.

- Кого винить кроме себя, - гремел майор, - если воспитанник Ткачев интересуется зарплатой министра нашего родного Правительства, а воспитанник Мищенко во всеуслышание заявляет: как товарищ Сталин скажет, так остальные беспрекословно и будут выполнять его указания!

Если бы сверкнула молния и загрохотал гром, разверзлась бы дверь офицерского собрания и на пороге выросла бы фигура Вия с лицом секретаря партбюро, даже если он своим железным пальцем указал бы на меня с криком - Вот он! - я бы испугался меньше, чем той почти неизъяснимой, почти могильной тишины, которая повисла в зале после его тирады…
 

Осторожно, бесшумно покинул я место партийного ристалища. Как-то само по себе угасло и желание дальше музицировать. На уроке истории я с пристрастием и тайным любопытством изучал, насколько изменилось отношение Поречного ко мне. Но на его печальном сером от какого-то заболевания лице не было ни признаков неприязни, ни тем более - вражды. Он по-прежнему ставил мне пятерки, был спокоен, приветлив, так же терпеливо отвечал на вопросы воспитанников, в том числе и трудные. Каверзных, по моей рекомендации, уже никто не задавал. Даже после смерти учителя всех времен и народов.

После окончания училища я узнал, что Поречного вскоре уволили по сокращению штатов. Вскоре он умер от тяжелого заболевания. И мне вдруг стало искренне жаль его. В самом деле, в чем он был виноват? В том, что являлся продуктом безжалостной, исполинской системы, которая сметала все нам своем пути? Но ведь он свято верил в свои педагогические приемы! Как мы все верим сейчас, что наконец-то свернули с ложного пути и двинули широкой столбовой дорогой к лучезарному будущему! Уверяю тебя, уважаемый читатель, пройдет еще один исторический отрезок времени и нынешнее поколение новоявленные политические штурманы бесцеремонно уложат штабелями хлебать грязь из зловонной лужи, которую для него же любовно и соорудят.

Не знаю, что оставил майор Поречный после себя родственникам, друзьям или коллегам. Мне-то уже точно - ту многозначительную оценку личности, которую я понес через всю жизнь, словно каторжник бубнового туза на своем горбу. Бог с ним, значит судьба…

На весенних каникулах выпускного года заскочил я к своему дяде Павлу Сергеевичу Мякишеву, который нам, троим племянникам, фактически заменил погибшего отца. Дядя тоже был боевым офицером, всю войну прослужил в знаменитом "Смерше", а после ликвидации Берии его перевели в Министерство внутренних дел, как и многих чекистов среднего и младшего звена. Майор Мякишев возглавил отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности Октябрьского района города Ростова-на-Дону.

Обнаружив в дядином столе воздушный пистолет, я выклянчил его под честное слово для спортивных тренировок. По виду это был самый настоящий немецкий парабеллум, выполненный по индивидуальному заказу. Убойная сила тоже вызывала уважение - крошечная свинцовая пулька в клочья разорвала зазевавшегося воробья и регулярно пробивала толстые обложки солидных изданий, приготовленных для макулатуры.

С таким грозным оружием темными ночами на ростовских улицах промышлял один юный негодяй, отбирая у дам сумочки, у кавалеров - преимущественно наручные часы, которые в те нищие времена котировались довольно высоко на черном рынке. Разбойника караулили примерно месяц, пока он не нарвался на переодетого сыскаря, специализировавшегося в области ближнего контакта, а попросту говоря - профессионального мордобоя. Бандит отправился на нары, а пистолет в качестве презента достался дяде.

Наученный горьким опытом, я долгое время не показывал его никому из своих друзей. На чердаке учебного корпуса в укромном месте, среди деревянных хитросплетений спрятал парабеллум в тайник, где уже хранились опять же немецкий плоский штык, который примыкался к винтовке и спортивная рапира. Наждачным камнем довел лезвие штыка до совершенства.

Рапиру я, честно говоря, экспроприировал, когда она из спортивного инвентаря превратилась в металлолом. Короче, когда у нее обломался утолщенный наконечник, для фехтования она уже не годилась, так как могла пронзить защитную маску бойца. Все попытки заточить рапиру ни к чему не привели, особый сплав стали не реагировал ни на какие усилия. Зачем нужно было коллекционировать это оружие, я и сам толком объяснить не мог.

Время от времени, пробираясь на чердак через ляду, на которой висел бутафорский замок, я извлекал парабеллум и упражнялся в гордом одиночестве, стреляя по бумажным мишеням. Но однажды был обнаружен двумя искателями приключений, которые шастали по чердакам в поисках острых ощущений. Пришлось легализовать свой пистолет и под строжайшим секретом пользоваться им в свободное время среди ближайшего окружения. Коробки с пульками стрелки покупали в порядке очереди. Владелец оружия от этого оброка был освобожден и упражнялся по взаимной договоренности на халяву.

Очередная стрелковая идиллия закончилась все тем же незамысловатым финалом. В тот день пистолетом распоряжался Тима Шапкин, полный тезка и внук известного донского военачальника, командира кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Тимофея Тимофеевича Шапкина. Случилось так, что дед фактически усыновил внука, а после смерти старика опекунство над Тимой целиком и полностью легло на плечи бабушки. Выражалось оно обычно в том, что будущего референта Министра обороны СССР, полковника Шапкина в течение летних каникул усердно и добросовестно откармливали. Вес на 10-12 килограммов выше нормы обычно вызывал искреннее веселье у его одноклассников.

Но будучи года на два моложе остальных, обладая недетским упорством и завидной целеустремленностью, Тима держался мужественно и стойко, как подобает настоящему продолжателю славной военной когорты донских казаков. Коллекционируя какие-нибудь редкие обертки от конфет, которые мы называли фантиками, он в течение месяца в обмен на них пропускал каждый второй ужин, на который подавались пончики с повидлом и какао. У Тимы килограммы бесследно исчезали, но по закону сообщающихся сосудов иногда перебирались к счастливому ростовщику.
 

В наших самодеятельных военных забавах ему, как правило, доставалась роль жертвы, например юного партизана, пойманного звероподобными эсесовцами. Допрос проводился весьма натурально, Шапкин героически выдерживал все его нюансы, иногда не очень корректные.

Во время парадов в Ростове-на-Дону прирожденный служака обязательно посещал могилу деда, которая до перезахоронения находилась в центре города - Кировском сквере. Если мы просто снимали фуражки перед обелиском, то Тима опускался на колено, склонял голову и в течение минуты - другой очевидно о чем-то беседовал со своим прославленным предком. Со стороны сцена казалась несколько театральной, но выглядела достойно. А вообще, наш Тима был честным, бескорыстным и преданным другом.

Но однажды во время самоподготовки он зачем-то полез в свой стол, стал там шарить рукой, в результате чего воздушный пистолет возьми и шмякнись на пол с приличным грохотом. Зачем Тима притащил парабеллум в класс, несмотря на строжайший запрет заговорщиков, он тоже внятно объяснить не смог. Куратором вечерних занятий на сей раз был наш взводный дядька - помощник офицера-воспитателя старший сержант сверхсрочной службы Ерофеев, получивший кличку "Жираф" за свой высокий рост. Увидев на полу грозное оружие, сержант молнией метнулся к нему: слишком свежи были в памяти недавние трагические события, связанные с огнестрельным жанром.

Приказав продолжать самоподготовку, Ерофеев, прихватив пистолет, а заодно и Шапкина, покинул класс. Волна тоски вновь нахлынула на меня - я ведь хорошо помнил угрозы командира роты и это за пару месяцев до выпускных экзаменов!

После довольно продолжительного отсутствия в сопровождении дядьки, наконец, вернулся Тимофей. "Жираф" коротко пояснил, что оружие, принадлежавшее воспитаннику Шапкину, хоть и не является боевым, но потенциально опасно в смысле нанесения травмы, а потому временно конфисковано и передано на хранение в общий училищный склад.

Конечно спасибо тебе, Тима, что не выдал меня, всю вину взвалив на себя. Однако, после окончания училища "Жираф" так и не вернул нам пистолет.

Вообще должен заметить, что сержантская кличка, как и многие другие, не была оскорбительной, она лишь обозначала принадлежность к отряду копытных по чисто визуальному признаку. Были примеры и обратного свойства. Кто-то в насмешку симпатичному, курносому Коле Анищенко приклеил прозвище "Бекас". Бекас - это болотная птица с длинным клювом для поиска шевелящейся в воде пищи. На удивление всем кличка прижилась почему-то до самого выпуска.

Честно признаться, наша фантазия, как правило, не шла дальше фамилии или имени носителя прозвища. Причем, если в других взводах клички были мужского рода - Никон, Князь, Агей, Филимон, или среднего рода - Решето, Седло, Копыто, то в наше третьем взводе они носили подозрительно ласковые женские имена. Арнаутов - Утя, Бауткин - Баутя, Михайленко - Миха, Скоморохов - Скама, Капитонов - Капа, Кирпичников- Кирпа, Лыков - Лыка, Петров - Петра. Возможно, взвод стихийно сформировался из будущих больших охотников до женского пола? Судя по трудному, извилистому пути многих из нас - очень даже возможно…

Конечно, были и исключения. Белолицый блондин Валентин Елецкий с темными, будто нарисованными бровями, прозывался Печориным. Лермонтов утверждал в своем произведении, что это признак породы, а мы не только хорошо усваивали классику, но и переносили ее на современную почву.

Лучшего ротного футболиста Анатолия Корнилова дразнили "Отравой", очевидно, переделанной из Отрады. Вы скажете почему? Да потому, что слишком часто напевал фальшивым голосом "Живет моя отрада…". И вот результат - кому-то эта мелодия вконец осточертела.

Саше Чайковскому приклеили еще более нелепую кличку "Шимоза". Оказывается, и тут не обошлось без гносеологических корней. Все мы запоем читали популярный роман Степанова "Порт-Артур". В своем боевом арсенале японцы при штурме крепости использовали снаряды, называемые шимозами. Саша был одним из лучших училищных бегунов на короткие дистанции. Кто-то объяснил свой очередной проигрыш, казалось бы безобидными словами - да он мчится по дорожке, словно шимоза, попробуй, обгони его…. - Пожалуйте бриться, новое прозвище готово.
Удивительная метаморфоза произошла с моей собственной кличкой "Шоня". Кто-то из дежурных на классной доске выписывал фамилии кадет и допустил ошибку: вместо Мищенко написал Мишенко. Новая фамилия под гогот великовозрастных учеников была тут же подхвачена. Одно неудобство: из-за не очень благозвучного сочетания ударение было перенесено на второй слог. Потом за ненадобностью выбросили и первый - получилась то ли фамилия, то ли кличка "Шенко". Упоминаемый мною взводный остряк "Миха" пошел еще дальше и остановился почти на азиатском варианте - "Шэ".

"Милый Шэ, - писал он мне на обратной стороне своей прощальной визитной фотокарточки, - хоть ты и цветная личность нашего взвода, но на шестом уроке даже для тебя не находится в недрах моего интеллекта чего-нибудь свежего. Не могу очнуться от нокаута серого нашего будня. Ну, а тебе желаю самого модного костюма и самого лучшего самолета с номером 13 на хвосте".

В этом коротком напутствии все легко расшифровывается. Упоминание о нокауте - "Миха" был приличным боксером. Модный костюм - предмет моих юношеских вожделений. Самолет - я серьезно готовился к миссии военного летчика. Цифра 13 тоже имела свой подтекст. В этот день я родился. Намек на то, что и она может быть счастливой. Что же касается остальных фигурантов нашего кадетского братства, то они стали меня именовать более удобной кличкой "Шоня". Дабы придать ей некоторый лоск и повысить социальный статус, все шутливые записки или надписи на тех же визитках я без ложной скромности подписывал - маркиз Викторий д, Шонни.

Помимо официального училищного фотоальбома, который вручался каждому выпускнику на прощание, мы на фотовизитках выражали истинный дух, свое искреннее отношение друг к другу, зная что большинству из нас встретиться уже не суждено. Что фотоальбом? Тяжеловесный, в темно-коричневом коленкоре с толстыми картонными листами, бесконечной вереницей лиц начальствующего и преподавательского состава, чинными рядами выпускников, сцен из училищной жизни на любой сюжет, он был, конечно, историческим, но немым и бесстрастным документом.
А на визитке можно было написать все что угодно, лишь бы писателю не стало стыдно за свой опус на закате жизни. Вот мы и состязались в остроумии или, как это иногда ни прискорбно, отсутствии такового. Шутливые послания получил я тогда от Марика Каневского, Тимы Шапкина, Вали Елецкого, из четвертого взвода - Анатолия Россинского, Александра Плетенца и многих других. Чтобы не подыгрывать друг другу в мыслях и пожеланиях, визитками обменивались, как верительными грамотами - из рук в руки.

С бесшабашным шутником, будущим доктором социологических наук Эдиком Капитоновым шпаги скрестили молниеносно. Он мне - "Последнему из племени дармоедов", я ему - "Глядя на тебя, веришь, что рыцари в Саакене никогда не переведутся". Был такой, сегодня уже давно забытый фильм, где героев изображали старые, носатые армяне. Я его и зацепил поразительным сходством с увиденными на экране актерами. Насмеялись мы всласть.
 

Сашу Чайковского и Игоря Аксенова из второго взвода трогательно назвал своими лучшими друзьями - в ответ получил те же выражения чувств.

Но нашелся и местный Нострадамус, не побоявшийся сдернуть розовые очки с моего высокомерного носа. Тихий, незаметный Жора Челамбицкий, победитель практически всех училищных математических олимпиад, пророчески накаркал - д, Шонн и, я думаю, что наши с тобой желания не сбудутся, так как тебе не видать авиации, так и мне - артиллерии. По всей вероятности, остается нам идти в матушку-пехоту.

И поставил точку. Как в воду смотрел, шельма!

Далее