Михаил Иванович Батрак подарил каждому из нас не визитку размером шесть на девять, а целую фотокарточку, выполненную тоже в ателье, где тридцатисемилетний подполковник во всей своей красе изображен в парадном мундире и с наградами. Семь лет был он с нами доброжелательным и ласковым, иногда по-отечески строгим и в меру ироничным, терпеливым и понимающим. Представляю, как бы ему хотелось оставить своим воспитанникам что-то теплое, искреннее, одному ему ведомое. Но… на обратной стороне фотокарточки только стандартный набор фраз: любить Отчизну, быть верным идеалам… избранному пути…

Ничего не поделаешь, время загоняло эмоции в рамки дозволенного. Одно дело - подбодрить при личной беседе, иногда поругать или, наоборот, восхититься успехами, да просто погладить забубенную головушку или потрепать по щеке. Другое - оставить свой след, на который не дай Бог, рано или поздно наткнется чей-нибудь нескромный или подозрительный глаз.

С Игорьком Аксеновым, носившим благородную кличку "Аксен", частенько допекали мы преподавателя русского языка и литературы второго взвода капитана Хнырева, по прозвищу естественно "Хнырь".

С голубыми, почти прозрачными глазами, тонкими, плотно сжатыми губами, с неизменной тростью в руке - следствие тяжелого ранения ноги - это был сгусток воли, желчи и чудовищного упрямства. Если он ставил двойку круглому отличнику, значит решение было обоснованным и бесповоротным. Изменить мнение капитана не мог даже сам генерал. Ибо на другой чаше весов были не только каменная принципиальность, но и действительно высочайший профессионализм. Потому-то Хнырев и вытаскивал на приличный уровень даже заведомых доходяг по своему предмету.
 

Время от времени мы с "Аксеном" раскручивали капитана на какой-нибудь эпизод из его многострадальной жизни, где он то и дело сталкивался с неслыханной ленью или непроходимой тупостью очередного идиота, застывшего в скорбной позе у доски. Нас он уважал за истинные, а не показные знания своего предмета и горестно призывал оценить сизифов труд преподавателя в повседневной борьбе с недорослями. Мы же упивались не сутью его педагогического героизма, а теми уморительными сценами мини-спектакля, которые он разыгрывал, не обладая ни гранью актерского мастерства. Впоследствии в меру своих способностей мы копировали их перед своими друзьями где-нибудь в укромном уголке, подальше от недремлющего начальственного ока.

Были и более жестокие розыгрыши, как правило, направленные против тех, кто не сумел завоевать уважение кадет. Однажды в роту на стажировку прислали какого-то капитана Сливу. Мужику за тридцать, рост - метр с кепкой или два с табуреткой, нос весьма натурально соответствовал фамилии и явно выдавал многолетнюю тягу своего хозяина к вожделенному пойлу. Особых подвигов во время стажировки Слива не свершил, упирая в основном на строевую подготовку воспитанников. Несмотря на малый рост, голосом он обладал зычным и, словно лелея образ незабвенного Клешнина, тешился на славу.

Коронным номером капитана было построение роты до и после проведения утренней физзарядки. Сам он бегать не любил и, отмотав единственный круг, командовал семенящей по периметру колонной через весь нижний плац, стоя на месте. Роту выстраивал весьма картинно, почему-то пятясь задом на полусогнутых ногах, резко выбрасывая правую руку вниз при каждой отрывистой команде. Причем повторял ее несколько раз подряд, добиваясь слаженных действий, если ему что-то не нравилось в их исполнении.

Место построения выбрал тоже никудышное - рядом с нашим ботаническим садом-огородом на поросшей травой площадке. Вот здесь-то одному из шалопаев и вкралась в голову мысль отучить Сливу от его наполеоновских замашек. На площадке была пара заброшенных канализационных колодцев, закрытых чугунными люками, тоже практически заросших травой. Возле одного из них как раз и вертелся Слива, демонстрируя свою командирскую удаль.
 

Однажды таинственный шутник с группой своих единомышленников под покровом ночи извлек указанную крышку люка, установил весьма талантливо выполненную на картоне копию и стал терпеливо ждать. Через несколько дней Слива все же угодил в колодец, слава Богу, без видимых последствий, понеся больше моральный, нежели физически урон. Дело в очередной раз представили глупой шуткой, а не персональной охотой за ненавистным стажером. Однако фамилии злоумышленников так и остались для всех тайной.

Еще один неприятный инцидент произошел с милейшим и добрейшим подполковником Красновым, носившим кличку "Гусак". Мало того, что он был худым и высоким, но еще обладал тонкой, непропорционально длинной шеей, украшенной кадыком величиной с детский кулак. Фуражку Краснов почему-то нахлобучивал по самые уши, так что из-под ее квадратного козырька торчали только большие грустные глаза, подбородок, да этот кадык - главный виновник прозвища.
 

Уж не знаю, кому он там насолил, будучи взводным офицером-воспитателем первой роты седьмого выпуска. Казалось, и врагов у такого человека нет. Но, поди ж ты, в то время, как Гусак медленно дефилировал мимо дежурки спального корпуса, на него обрушился огромный чувал с бельем, подготовленным к стирке в городской прачечной. Подполковнику повезло - тюк угодил не прямо в макушку, а в плечо и хотя жертва мгновенно опрокинулась, блеснув журавлиными ногами в безукоризненно начищенных сапогах, шея осталась невредимой. Оказывается, в дежурке на втором этаже кто-то случайно затеял шутливую потасовку, закончившуюся падением громадного мешка с грязным бельем, опять таки случайно сдвинутого с подоконника прямо в открытое окно…

Помимо подобных выверенных провокаций было и немало других событий, заканчивающихся полным конфузом. Суровый, неулыбчивый преподаватель математики майор Красовенко вряд ли рассчитывал на теплый прием со стороны отстающих, когда вечером направлялся в кабинет на дополнительные занятия. Однако Родина требовала технически подкованных, грамотных в области точных наук командиров, и он четко выполнял возложенную на него миссию.
 

А в это время четверо балбесов, стоя в коридоре учебного корпуса, поджидали свою очередную жертву. Пол невероятно длинного коридора, в который выходили бесчисленные двери классных комнат, был устлан паркетом, покрытым сверху красной ковровой дорожкой. Если перед началом самоподготовки выключить свет, взяться за один край дорожки и по команде изо всех сил дернуть за нее, на другом конце коридора происходило радостное для всех фигурантов событие - кто-то стремглав взлетал вверх или слетал в сторону с этой злополучной дорожки.

Чтобы подсластить пилюлю, только что спикировавшую жертву брали в команду трясунов, а самый старый участник пополнял ряды зрителей. Таким образом, с одной стороны, моральный урон пострадавшего быстро рассасывался, а с другой - бравый батальон четверых беспрерывно восполнялся вновь прибывшим участником.

Никто не предполагал, что вместо опаздывающего на самоподготовку кадета, на ковровую дорожку на сей раз ступит сапог майора Красовенко. По команде бригадира сработали как всегда четко и слаженно. Прошло две-три секунды - время движения ковровой волны по нашим математическим подсчетам - и майор Красовенко полетел в одну, а транспортиры, всякие там геометрические кубы и трапеции - в другую сторону. Сработал не только эффект внезапности, но и главное требование придуманного аттракциона - одна нога жертвы должна бы на ковре, другая - в воздухе.
 

Боже мой, сколько усилий, дипломатических вывертов и уговоров пришлось потратить не только со стороны сразу сдавшейся на милость пострадавшего команды, но и сочувствующих, чтобы наш доблестный математик не раздул инцидент. К счастью, несмотря на суровый вид, у него хватило чувства юмора, чтобы оградить затейников от очередной взбучки.

Хочу подчеркнуть, что по негласным демократическим законам кадетского братства собственное поведение можно было моделировать только без ущемления интересов других и в рамках устоявшихся норм. Если они нарушались, помимо осуждения могли применить и меры принуждения. Крайняя и очень редкая из них, как я упоминал ранее - "Темная". Остальные зависели от фантазии и импровизации ротных выдумщиков, в которых, насколько я помню, дефицита никогда никто не испытывал.

В карты "дулись", в основном, ради спортивного интереса. Если играли в "очко" под небольшие суммы, требовался честный подход. Начинающий шулер предупреждался, изгонялся из компании картежников, мог даже пару раз схлопотать по шее.

В бильярд, как и шахматы, сражались только ради престижа. Чем выше рейтинг игрока, тем больше уважения заслуживал он со стороны зрителей. Здесь тоже неукоснительно соблюдался кодекс чести. Однажды неплохой бильярдист Володя Акользин из второго взвода, размазывая какого-то новичка по столу, напыщенно заметил, что если соперник забьет немыслимый шар, в который тот прицелился, то он, Акользин, в течение месяца не подойдет к бильярду.

Тот возьми и забей. Акользин демонстративно бросил кий на стол и величественно удалился в гордом одиночестве. Тем не менее, когда дней двадцать спустя он вдруг вздумал тихо разыграть партишку, ему вежливо напомнили, что слово свое нужно держать. Акользин со скрипом, но подчинился, а вот другой умник решил проигнорировать общественное мнение в иной ипостаси. Повадился он поздними вечерами куда-то пропадать. Главная версия - к своей крале в самоволку, благо заборы ни в районе сада, ни медсанчасти не казались этакой неприступной китайской стеной. Дело в другом - возвращаясь из своих походов, новоявленный Казанова вел себя довольно шумно и вызывающе, нарушая ночной покой других. На замечания не реагировал, считая, что ханжами руководит примитивная зависть.

Наказание последовало незамедлительно. В одну памятную ночь ему пришлось с часик потрудиться, готовя собственное ложе ко сну. Две разобранные штанги общим весом в триста килограммов, укутанные одеялом, двухпудовая гиря в подушке, гантели на разный вкус и тяжесть заставили на совесть потрудиться ослушника, пока все это железо не перекочевало из его кровати обратно на первый этаж в спортивный зал. Наука вольнодумцу, кажется, пошла на пользу.
 

С приближением государственных экзаменов веселья у всех заметно поубавилось - впереди грозно замаячил главный жизненный перевал - куда идти? Разнарядка Министерства обороны состояла из десятка мест в академии для медалистов, четырех летных, четырех танковых училищ, остальные - пехтура, как и предсказывал новоявленный дельфийский оракул Челамбицкий. Правда, города были на загляденье - Москва, Ленинград, Киев, Одесса… Для будущего золотого медалиста подслеповатого Коли Павлова генерал специально выклянчил Ленинградскую военно-медицинскую академию. Не забыли договориться с гражданскими институтами для тех, кто не прошел по здоровью - Кабарухина, Устиченко, еще кого-то…
 

Потом грянул и главный итог нашего семилетнего пребывании в суворовском училище. Зная, что из списка потенциальных медалистов я вычеркнут окончательно и бесповоротно, все же надеялся на какое-то чудо. По алгебре, геометрии и физике у меня были безнадежные четверки. Но если вновь напишу сочинение на пять, может быть смилостивятся химик Бондаренко и англичанин Шерковин?

Куда там! Как ни разливался соловьем на восьми листах насчет образа Базарова из "Отцов и детей" Тургенева, как ни вынюхивал каждую запятую, влепили четверку: где-то то ли не поставил, то ли переставил чертову закавыку. Попросил члена экзаменационной комиссии показать ошибку - отказали: не положено.

На остальные экзамены махнул рукой - куда вывезет. Вывезло на тридцатое или тридцать пятое место, уже не помню, из ста двадцати. А тут еще троечник Алексахин договорился со своим другом, у которого было на одну - две пятерки больше, чем у меня, забрать последнюю вакансию в летное училище. Потом они поменялись: Алексахину подарили фактически мое место, а друг взял алексахинскую пехтуру, благо выбор был широким. Начальство и здесь не обнаружило никакой крамолы.

Взирая сейчас с высоты прожитого времени на всю эту мышиную возню, я благодарен судьбе, что она распорядилась так, а не иначе. Военное поприще - трудное, благородное, почетное, но не мое. Оглядываясь на свой жизненный путь, только сейчас понимаешь, как тяжко, порой мучительно преодолевать многочисленные, иногда неожиданные барьеры, возникающие на нем. Зато в главном остался верен себе - всегда стремился к любимому делу. Просто возможностей у творческой личности априори на порядок выше на цивильной, а не военной службе.

Одевая ли полевую форму вместо суворовской, прощаясь ли с училищным знаменем, выбирая ли Одесское общевойсковое училище по просьбе своего земляка Гены Шубина, все время думал о начале своего нового пути. Даже прибыв в солнечный город и попав в водоворот каких-то хозяйственных работ, я продолжал размышлять о серьезности своего выбора.

Через несколько дней помощник дежурного по училищу сообщил, что меня разыскивает друг. Какова же была моя радость, когда я узрел Сашу Чайковского! В Одессу он заскочил на пару дней, вечером уезжал, поэтому я не стал выпрашивать увольнительную. Мы просто часа два, стоя по обе стороны ажурной решетки, разделяющей нас, не могли наговориться друг с другом. Ему тоже не очень повезло, несмотря на серебряную медаль: вместо академии оказался в Коломенском артиллерийском училище.

Коломна - это же окраина Москвы и он, не уточняя детали, был рад, что теперь стал поближе к семье: сестре-школьнице и часто болеющей матери. Алек - так называли его мы, самые близкие друзья, от сокращенного Александр - твердо заверил меня, что академию обязательно закончит после. Слово свое он сдержал, правда, потом по распределению попал он на оборонное предприятие, где и проработал всю свою службу. Начальником там был полковник, главным инженером - подполковник, а цеховым руководителям по штату полагалось иметь звание не выше майора, коим и завершил свою карьеру наш талантливый пианист.

На прощание мы обнялись, я долго смотрел ему вслед, наконец, он поднял кверху руку, затем обернулся и сжал ее в кулак. А я запомнил его напутственные слова: мечта - хорошо, но осуществить ее - еще лучше. Как порой причудливо складывается наша жизнь! Вроде бы перед тобой спокойное, плавное течение реки, ничто не может нарушить ее величавый ход. Но вдруг происходит какой-нибудь природный катаклизм и вот уже вода мчится по другому руслу!
 

Проводив друга, я долго сидел на скамье в одиночестве. Вскоре открылись ворота и на территорию училища вошла рота старшекурсников. За ней последовала боевая техника. Запыленные, загорелые, страшно усталые лица. Рота вернулась после десятидневных полевых учений, теперь уроки тактики будут вносить в учебные программы. И так до июня будущего года, пока тебе не прицепят лейтенантские звездочки и не отправят командовать взводом куда-нибудь подальше к черту на кулички. Отпустивший роту на отдых курсант с погонами старшего сержанта, проходя мимо скамьи, замедлил шаг.
 

- Привет юнкер, что пригорюнился? - остановился он передо мной.

- Здравия желаю, Ваше благородие, господин портупей - юнкер! - привстал я со скамьи, - вот сижу, думаю…
 

Если дурак - заорет и двинет дальше в свою казарму. Если умный - присядет на скамью, заведет разговор, познакомится. Ведь не я же затеял этот шутливый диалог.

- Сразу видно, со школьной скамьи, - его умное крестьянское лицо расплылось в улыбке. - Знаком с военной классикой?
 

Портупей-юнкер - младший командир из числа обучающихся в дореволюционных военных училищах, что-то сродни унтер-офицерскому составу царской армии.

- Кое-чему научили в Новочеркасском суворовском...

- Все понятно… Кадры, что надо - настоящая военная косточка. Рад познакомиться.

Он присел на скамью, я предложил сигарету. Сам курил с восемнадцати до двадцати трех лет, затем на спор выиграл у приятеля бутылку армянского коньяку, что брошу, и навсегда расстался с табаком. Не курят ни жена, ни сын, ни дочь, надеюсь - и внучки.

Удивительное дело, за какие-то десять-пятнадцать минут старший сержант, сам того не ведая, добавил в мою чашу раздумий несколько капель, чтобы та окончательно переполнилась. Во время учений его друг с тяжелой сердечной недостаточностью залег в военный госпиталь. Сейчас готовят документы на инвалидность. В конце пятидесятых годов выпускникам военных училищ не давали даже высшего образования. Академия? А где гарантия? Она рассчитана только на каждого пятнадцатого офицера. Основное же звание уходящих в запас цветущих сорокапятилетних - пятидесятилетних мужчин - майор. Наиболее ходовая должность - командир отдельной роты, заместитель командира батальона, начальник райвоенкомата где-нибудь в медвежьем углу.

Новоиспеченные цветущие военные пенсионеры пахали землю, варили сталь, возглавляли отстающие бригады и выводили их в передовые на производстве, воспитывали малолетних нарушителей. Да, ну а что делать с теми, кто уже отцвел? Как хризантемы в саду? Военная служба - не сахар, часто в залог требует собственное здоровье. Это хорошо, если можно так выразиться, что сердце друга моего собеседника не выдержало в двадцать лет. Есть надежда поступить в институт или обрести щадящую профессию, а если болезнь возьмет за шиворот в двадцать пять или тридцать лет с детьми и неработающей женой?

Портупей-юнкер поднялся с нашей скамьи. Конечно, он не только искал сочувствия у первокурсника, но убеждал того, а может и себя, что любая другая, даже самая трудная дорога преодолима, если наметить цель. К сожалению, для меня она окончательно обрела иные очертания. И я ее осуществил в личной беседе с начальником училища генерал-майором Калиновичем.

Собственно говоря, никакой особой беседы не получилось: после моего признания стать только военным летчиком генерал не стал рассусоливать, а ограничился кратким монологом, суть которого сводилась к беспрекословному выполнению приказов сверху. Вот он, Калинович, тоже был генерал-майором танковых войск, но Родина по каким-то высшим соображениям потребовала жертв, и он тут же возглавил общевойсковое училище. Теперь нужно срочно переходить от танков к карабинам.

После того, как я написал заявление об отказе от карьеры пехотинца даже с привкусом танкиста, мое личное дело запечатали и отправили курьерской почтой назад в Новочеркасск. А вслед за ним, попрощавшись с крайне обескураженным Генкой Шубиным, в альма-матер двинул и я сам. Там меня и еще двух бедолаг из четвертого взвода встретили без особых фанфар и оркестра. Владимир Титаренко не прошел медкомиссию, а Альберта Домуховского отослали назад из какого-то училища назад, ознакомившись с его личной характеристикой. Вот уж действительно, заставь дурака Богу молиться, он себе лоб расшибет. Чем он насолил офицеру-воспитателю четвертого взвода майору Олейнику, возможно, знал только он сам. Но недаром кто-то метко заметил, что с такой характеристикой даже в тюрьму не примут.
 

Больше всех раскипятился наш старый знакомый полковник Сотников. Ладно, Титаренко по здоровью, тут дело святое, ни прибавить, ни убавить. С Домуховским, сами понимаете, вышел ляп. Главное, не то, кто написал, а кто подмахнул такую характеристику! То-то и оно, не сечь же себя всенародно, словно унтер-офицерская вдова…

Остается еще Мищенко… Да как он посмел свое мнение иметь?! Сколько можно терпеть его художества?! Добровольно покинул училище? Отправить в солдаты немедленно!

В солдаты редко, но все же отправляли дослуживать тех, кто не хотел учиться дальше или по дисциплинарным соображениям. С одним, правда, условием - тебе должно исполниться 19 лет. А я только что отметил свое восемнадцатилетие.

Все точки над "i" как всегда расставил наш дорогой и мудрый Михаил Александрович Сиязов. Титаренко отправили в институт, Домуховского, если не изменяет память, Томское общевойсковое училище, предварительно облагородив характеристику. Ну а меня туда, куда и напросился - Актюбинскую военно-авиационную школу первоначального обучения летчиков, где уже загорал по единственной вакансии Женя Левшин из второго взвода, так как все четыре места принадлежали разным училищам.

Думаю, что нет смысла описывать свою очередную, уже железнодорожную, одиссею. Была последняя декада сентября и генерал приказал мне лично вручить запечатанный сургучом пакет с документами непосредственно начальнику школы, не надеясь на курьерскую почту. Время подпирало - уже везде шли занятия. Копеечное солдатское довольствие, билет только на пассажирские, исключая скорые, поезда, всесоюзная вокзальная неразбериха растянули мой путь почти на четверо суток: Новочеркасск - Мичуринск - Саратов - Соль-Илецк - Актюбинск.

Несмотря на потерю семи килограммов веса, с шестидесяти четырех до пятидесяти семи, я успешно прошел специальную летную медкомиссию. Мы с Левшиным уже праздновали победу, но через пару суток сумрачный начальник медсанчасти заставил повторно сделать рентген черепа. Еще через сутки он заявил, что у меня левосторонний гайморит. Служить я могу во всех родах войск, кроме летного. Может они действительно озаботились моим здоровьем, может более внимательно прочитали характеристику, кто их теперь разберет. Упаковав пожитки, обняв Левшина на прощание, продав кое-что из барахла на актюбинском вокзале, я отбыл в Таганрог. А то не дай Бог, сбросил бы еще семь килограммов, до дома мог и не дотянуть. Мечта оборвалась. Остальные рода войск, включая даже академии, меня не интересовали.

Ни в Ростове-на-Дону, ни Таганроге никакого гайморита у меня так и не обнаружили, хотя искали весьма усердно. Более того, пройдя еще раз все медкомиссии, я по вакансии Таганрогского горвоенкомата на следующий год собирался поступить в училище военно-морской авиации, расположенного в городе Лебяжье на побережье Балтийского моря. Да передумал, окончательно выбрав свободу, которой немного хлебнул за истекшее время.

В девятнадцать лет был призван на военную службу. Служил в радиотехнических войсках особого назначения, вначале в румынском городе Тимишоара, последний год - Киеве. Окончил службу сержантом, помощником командира взвода радиоразведки, радистом первого класса.

На гражданке сразу ринулся к полузабытым школьным программам. Несмотря на внушительный конкурс - восемь человека на место - умудрился поступить в один из лучших вузов страны - Ростовский - на - Дону государственный университет на исторический факультет. Что ж, Борис Васильевич Изюмский недаром жевал свой хлеб.
 

Далее