Ростов в годы оккупации. Угадывается проспект Будённовский.

Фото из архива преподавателя строительного колледжа Ирины Ульяновой

«И вот мы снова у стен Ростова»

Обратившаяся в газету «Мой Ростов» читательница просила помочь разыскать слова давно понравившейся ей песни, а  также узнать её автора. Вот содержание заметки, опубликованной в  №9 от 19 марта 2010 года под заголовком «Кто автор песни?»:

- Лет десять назад в телепередаче «Встреча с песней» я услышала такой рассказ и отрывки песни о Ростове, - пишет наша читательница Алла Александровна Царева. - Человек, прошедший войну, вспоминал, как однажды их часть расположилась на отдых в сельском клубе. Вдруг в зал вошел военный и направился к старенькому пианино, стоявшему в углу. Он заиграл и запел песню, которая потрясла. Потом военный быстро ушел. Рассказчик запомнил часть слов и мелодию. Кто ее автор, он не знал, но не сомневался, что это мог быть только ростовчанин. Он просил откликнуться тех, кто, может быть, знает песню, ее автора. Признался, что долго сам искал таких людей, но безуспешно. И спел то, что запомнил: «Когда мы покидали свой любимый край и молча уходили на Восток, над тихим Доном, под старым кленом маячил долго твой платок», и еще несколько строчек. Вот и я записала слова, которые напел этот товарищ. Я люблю эту песню, пою ее часто, сама досочинила слова. Но очень хочется знать настоящие слова песни и кто ее автор.

"МР», обратившись к неисчерпаемым ресурсам сети Интернет, лишний раз убедился, что и она не всемогуща. Автор песни так и неизвестен, и на различных сайтах обсуждается множество вариантов любимых в народе строк. Есть и слова, которые поет Гaрик Сукачев (наиболее распространенный вариант). А на куплете «Так здравствуй, поседевшая любовь моя, пусть кружится и падает снежок на берег Дона, на ветку клена, на твой заплаканный платок» даже тем, кто не прошел войну, хочется плакать.

Прочитав заметку,  я сразу вспомнил о давно подаренной моим старшим товарищем-суворовцем Юрием Бирюковым видеозаписи первого выпуска передачи «О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах…», которую он готовил в нашем городе в 1995 году к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне. И там имеется запись этой песни в прекрасном исполнении ансамбля песни и пляски Северо-Кавказского военного округа.

Юрий Бирюков, уроженец станицы Семикаракорской, выпускник Новочеркасского суворовского военного училища, впоследствии ставший известным композитором и музыковедом, рассказывал, что командиром его (самой младшей) суворовской роты был капитан Иван Иванович Чичигин, от которого он впервые услышал эту песню. В то военное время вечерами, когда суворовцы особо грустили по дому, по родным, капитан приносил в казарму свой старый баян и начинал петь суровые песни войны. Других он не знал. А песня, начинающаяся словами «Когда мы покидали свой любимый край…», была его любимой. Иван Иванович выводил, а суворовцы дружно за ним подхватывали:

«Над тихим Доном, под старым кленом

Маячил долго твой платок…»

Многие годы Юрий пытался  узнать, кем и когда была написана эта песня. Но – безуспешно! И тогда (а было это в декабре 1976 года) он решил обратиться за помощью к телезрителям в передаче «Песня далекая и близкая», автором и ведущим которой он был. И, это сработало.

Телезрители-ветераны 4-го Украинского фронта сообщили, что эта песня – «Донская лирическая» - была песней их фронта, её музыку написал композитор Модест Табачников, руководивший армейским ансамблем, а слова - Матвей Талалаевский и Зельман Кац, поэты фронтовой газеты.

На то время украинский поэт и драматург Матвей Талалаевский проживал в Киеве, поэт Зельман Кац – в Харькове.

В разговоре с Юрием композитор Модест Табачников подтвердил:

- Да, это моя песня... А ведь в годы войны я всего лишь однажды ее опубликовал и больше к ней не возвращался.

Матвей Талалаевский написал: «Песня, которую вы так долго разыскивали, - одна из нескольких десятков, рожденных в 1941-1946 годах, когда мы вместе с майором Зельманом Кацем были спецкорами фронтовой газеты. Текст песни был опубликован с музыкой Модеста Табачникова в этой же газете летом 1943 года. Она также напечатана в нашем поэтическом сборнике «Солдат и знамя» (Киев, 1947 г.). Песня наша быстро разлетелась в армии, и потом ее взяли на вооружение все, кому понравился ее лиризм и сюжет. На наши тексты писали музыку Табачников, Алексеев, Сандлер и другие композиторы».

Его соавтор Зельман Кац сообщил: «то немногое, что за давностью лет сохранилось в памяти, - это песня «Когда мы покидали свой любимый край». Она была написана как непосредственный отклик на взятие Ростова нашими войсками. В ту пору (в феврале - марте 1943 года) Модест  Ефимович Табачников фактически состоял при редакции нашей фронтовой газеты.

Взятие Ростова после упорных, тяжелых боев было огромным событием для всей страны и, естественно, для тех, кто непосредственно участвовал в этих боях. Все сотрудники редакции, в том числе и мы с Талалаевским, были в частях, на передовой. И однажды, когда мы приехали в редакцию, чтобы, как говорили у нас, «отписаться» и хоть немного отоспаться, к нам прибежал взволнованный Табачников:

-Ребята! Надо написать песню на взятие Ростова!

И тотчас стал напевать мелодию на какие-то первые попавшиеся слова, лишенные смысла, но подчиненные ритму будущей песни. Среди бессмысленного текста были две строки, обратившие наше внимание:

    И вот мы снова

    У стен Ростова…

От этих двух строк и пошла песня. Пошла не сразу. Обстоятельства требовали нашего немедленного отъезда на передовую. Но с собой увезли мы еще не оформившуюся мелодию и эти две строки…».

Вот слова этой песни:

Когда мы покидали свой любимый край

И молча уходили на восток,

Над тихим Доном,

Под старым кленом

Маячил долго твой платок…

Я не расслышал слов твоих, любовь моя,

Но знал, что будешь ждать меня в тоске.

Не лист багряный,

А наши раны

Горели на речном песке.

Изрытая снарядами стонала степь,

Стоял над Сталинградом черный дым.

И долго-долго

У синей Волги

Мне снился Дон и ты над ним.

Сквозь бури и метелицы пришел февраль,

Как праздник, завоеванный в бою.

И вот мы снова

У стен Ростова,

В отцовском дорогом краю.

Так здравствуй, поседевшая любовь моя.

Пусть кружится и падает снежок

На берег Дона,

На ветки клена,

На твой заплатанный платок.

Опять мы покидаем свой любимый край.

Не на восток - на запад мы идем.

К днепровским кручам,

К пескам сыпучим.

Теперь и на Днепре наш дом.

(Газета "Мой Ростов", №10, 26 марта 2010 года)

Казалось бы, на этом можно было бы и закончить рассказ об истории этой песни. Но в августе этого года в мои руки попал диск с записанными рассказами первосуворовца Новочеркасского СВУ Николая Теренченко. Рассказы он обобщённо назвал "Байками, написанными дедушкой Колей для своей внучки Анюты Теренченко". В одном из них он вспоминает как эта песня в лихую военную годину помогала выжить раненым,  кормила и даже стала песней-паролем. Очень интересный и поучительный рассказ!

Предлагаю его вашему вниманию.

Сказ о слепом танкисте

Шли жестокие бои за наш город Каменск. Стояли сильные январские морозы 1943 года. И вдруг немецкая комендатура города приказала всем жителям, живущих на «Шестом участке» в бараках и в прилегающих к ТЭЦ жилищах, переселиться за железную дорогу в основную часть города. За невыполнение приказа – расстрел. И потянулись со своим домашним скарбом жители нашего района в юго-восточную часть города, где располагались частные дома. А по окраине города длинной дугой змеился противотанковый ров, вырытый еще в 1941 году. В этот танковый ров и предполагали фашисты «уложить» все население города. Это выяснилось потом, когда Красная Армия освободила Каменск.

…Весь этот морозный день мы с мамой стучались в каждый дом, умоляя, ради Бога, приютить нас на время. Но нас с мамой не пускали. Дома были или переполнены «переселенцами», или некоторым глухим душам было наплевать на перемерзших на морозе женщину и ее ребенка. К вечеру, когда уже стало смеркаться, сжалившись над нами, нас пустила в свою халупу женщина-инвалидка, едва ходившая из-за болезни ног. За весь долгий и морозный день я сильно перемерз и вечером у меня поднялась температура в 39˚. Я заболел воспалением легких. Мама всю ночь сидела у моей постели и, намочив тряпку в холодной воде, прикладывала ее к моему горящему жаром лбу. Вот и все лекарство. К полудню я стал бредить, а кругом рвались снаряды и трещали на окраине города у Донца выстрелы. В отчаянии и слезах мама заметалась в поисках выхода из ахового положения, а я таял на глазах у нее, не приходя в сознание – весь день температура 40˚. Около нашей халупки, где мы с мамой ютились, разорвался снаряд и убил лошадь, а солдата-возчика ранило в бедро, и он вполз во двор нашего домика. Мама перевязала ему рану и позвала немецких солдат, чтобы они забрали раненного немца.

Приехала повозка с пожилым немецким врачом, и мама решила обратиться к нему: «Господин немец, помоги. Мой Sonn krank, мой Sonn krank! Помоги!» Врач оказался терапевтом, он подошел к моей кровати, пощупал мой лоб и проверил пульс на истончившейся ручонке и сказал только одно слово: «Капут». Мама все поняла и дико завыла, рухнула перед немцем на землю, обхватила руками его ноги и причитала лишь одно слово: «Спаси, спа-а-си!». Немец пытался освободиться от маминых рук, что-то бормотал, потом пробурчал: «Donner wetter! Madam, ein moment, минуточшка, минуточшка!» - вышел из нашей халупки. Через час он вернулся и принес какие-то порошки и таблетки. Сам развел два порошка и влил это мне в рот. Коверкая русские слова, путая их с немецкими словами, долго объяснял маме, как давать мне порошки и таблетки, что надо давать Kinder viele, viele Wasser. Мама все поняла и согласно кивала головой. Уходя, немец кое-как растолковал маме, что убитую лошадь надо разрубить на мясо и спрятать на еду. Мама так и сделала. Нашла в сарае топор, с горем пополам отрубила у коня обе задние ноги, втащила их во двор, порубила на куски и надежно спрятала в сарае под замок. Эта конина и была основной пищей двух женщин и больного ребенка. Весь день и ночь мама не отходила от меня, давая мне немецкие порошки и лекарства. Но я не приходил в себя, жизнь слабым огоньком все же теплилась во мне, и ангел смерти хищно витал надо мною, обмахивая меня своими черными крыльями. А у изголовья моего стояла маленькая, хрупкая женщина - моя мама. Она все время крестилась, крестила меня, умоляя Господа Бога сохранить и помиловать меня. К вечеру третьего дня немец вновь появился у нас. Он внимательно осмотрел меня, пальцами прощупал мою спину и грудь, выслушал «ушной» трубочкой, вновь дал какие-то порошки, сказал «trink Wasser? Wasser» и молча ушел. В пятую ночь с меня ручьями потек пот. Мама только успевала менять тряпки из-под меня. К утру я пришел в сознание и сказал слабым, тихим голосом «Мама». Днем в последний раз пришел немец, осмотрев меня, сказал «Gut» и впервые улыбнулся. Мама подала ему тонкое золотое колечко, сохраненное ею с величайшим трудом от всех соблазнов все три года военного лиха. Это было обручальное колечко, одетое священником на ее палец при венчании с папой. Она протянула это колечко немцу-врачу, но немец его не взял. «Nein? Nein, - лопотал он, - курка, яйки, млеко Kind», - указал он на меня. На все уговоры мамы взять колечко немец отвечал «Nein». Тогда мама, подумав, вынула из карманов своего пальтишка варежки из пуха ангорской козы, она сама их вязала. Немец взял варежки, одел их, они ему пришлись как раз впору. Немец сказал «Sehr gut. Aufviedersehen» и исчез навсегда, оставив в наших душах благодарную память.

Я стал быстро поправляться, много ел, мама кормила меня кониной, благо до конца февраля погода была морозной и конина не протухла. Кроме этой пищи мама поила меня молоком, свежими яичками и даже курочкой, купленными на деньги, вырученные ею от продажи обручального колечка.

А в конце февраля 1943 года Красная Армия «вытурила» немцев из нашего города Каменска. Радость жителей была неописуема! Быстро наладилась советская власть, жителям раздали продуктовые карточки на хлеб и основные виды продуктов.

Самое главное и знаменательное событие нашего города – через неделю после прихода Красной Армии заработала самая большая шахта номер первый «БИС», расположенная вблизи самого города, выдав на-гора первые вагонетки с углем! Дело в том, что в оккупации почти все трудоспособное население вынуждено было работать на оккупантов. За отказ работать и саботаж расстреливалась вся семья работника. Рабочие, горняки, не успевшие эвакуироваться на Восток, или попавшие в окружение в июле 1942 года – «окруженцы», вернулись на свои шахты, договорившись «без дураков» восстанавливать ими же взорванные при эвакуации шахты. Среди шахтеров были и каменские подпольщики. Все верили, что немецкая оккупация не вечна, что надо дождаться своих и к их приходу восстановить свои шахты. Работа кипела, восстановили котельную шахты – сердце производства для работы генератора тока, дававшего электроэнергию всем агрегатам на поверхности и в лавах, были очищены все лавы и сделал крепеж штреков.

Немецкие горные инженеры, приехавшие из Германии для контроля над восстановлением шахты, довольно потирали руки, говорили «Sehr gut», и рабочие получали за хорошую работу дополнительные продукты – сало, масло, даже сахар и эрзатцконфеты. А когда под Сталинградом была окружена армия Паулюса, а в Германии был объявлен недельный траур по 6-й немецкой армии, попавшей в огромный «котел», работа в шахте застопорилась. Кто-то «спер» важные детали от генератора, потек паровой котел. Это рабочие третьей ночной смены отвинчивали, снимали и в вагонетках спускали под землю в дальние штреки все снятое, а утром, на поверхности шумели и возмущались саботажниками, даже шептали немцам их фамилии. Немецкая жандармерия кинулась по адресам «преступников», а их след давно «простыл». Исчезли и их семьи. А когда под Каменском закипели бои, немцы, выгнав с территории шахты рабочих, стали минировать шахтные объекты, за «минерами» тайно наблюдали из укромных мест «опытные наши глаза», которые составляли схему минирования и точки расположения фугасов. Ведь среди шахтеров были специалисты-подрывники, знавшие взрывное дело не хуже военных минеров.

В нужное время подрывные капсюли зарядов были вынуты. Так наши шахтеры оставили «с носом» фашистских варваров, а в момент вступления в город Красной Армии над высоким терриконом шахты номер один «БИС» взвилось Красное знамя.

О тех временах на долгие годы осталась лишь жирная, четкая печать – немецкий орел со свастикой в когтях - в паспортах многих наших сограждан, живших в оккупации, да ехидные вопросы тех, кто удачно совершил «драп nach Osten»: «Ну, как тут вас кормили фашисты за вашу работу?» А во всех анкетах официальных документов появилась графа с вопросом «Проживали ли вы на оккупированной территории?» Эта графа многим советским гражданам испортила карьеру, а то и жизнь.

А жизнь, несмотря ни на что, быстро налаживалась, и к первому июня 1943 года заработали все школы города, и детвора разных возрастов села за парты. После трехлетнего перерыва поступил и я во второй класс. Возле нашей школы располагался большой военный госпиталь, и нам, школьникам до 12 лет, предложили шефство над ранеными этого госпиталя. Мы с охотой согласились, и работа закипела!

Мы собирали на своих семейных грядках пучки лука, редиски, молодого чеснока и салата и все это относили в наш подшефный госпиталь. Там девочки нашей школы постарше всю эту зелень мыли, шинковали, делали салаты и разносили по палатам неходячим раненым во время завтрака и обеда. А когда к концу мая стала поспевать черешня, мы корзинами относили ее в госпиталь. Ребята постарше писали письма тем раненым, которые не могли этого делать из-за ранения. А самые активные ребята устраивали концерты – читали стихи, пели без аккомпанемента песни. Имея некоторый опыт декламации стихов и басен еще с детсадовского довоенного времени, я вызвался участвовать в художественной самодеятельности для раненых. К тому же оказалось, что у меня был неплохой мальчишеский голос и, составив трио с двумя девчонками из нашего класса, мы неплохо пели. Вот и выступали мы с удовольствием для наших подопечных и те с удовольствием и радостью встречали нас. Я неожиданно для себя стал в госпитале популярен, меня узнавали в коридорах госпиталя, тянули по своим палатам. Читая для раненых стихи, я часто импровизировал, корчил уморительные рожи, и это нравилось моим зрителям, вызывало смех, аплодисменты. В госпитале я стал своим человеком.
Однажды во время выступления к нам подошел врач и сказал: «Коля, у нас лежит сильно обгоревший танкист, надо перед ним выступить, поднять ему настроение, ему сейчас очень тяжело». Я и моя пара девчонок согласились и пошли за врачом в отдельную палату, где лежал раненый. То, что увидели, войдя в палату, повергло нас в ужас и смятение. Перед нами в гамаке из клеенки, наполненной какой-то маслянистой жидкостью вроде вазелина, плавало обнаженное неестественно розовое существо, похожее на человека. На лице и теле его было множество ранок и струпьев. По-видимому, молодая еще не огрубевшая кожа при движении и даже при шевелении лопалась, кровоточила, причиняя раненому страдания. При нашем появлении в палате голова обгоревшего без бровей и волос повернулась к нам, и на нас глянули пустые глазницы. Мои девчонки онемели от ужаса, на их вытаращенных глазах закипали слезы. Не по себе было и мне, хотя я был пацаном не робкого десятка, но я с усилием, взяв себя в руки, хотел привести в «рабочее состояние» и своих «партнерш». Как ни щипал я их за ягодицы, все было тщетно, они стояли и плакали. Тогда я вытолкал их из палаты и начал свой «концерт». Ох, как я старался! Едва сдерживая слезы, я пел фронтовые песни: «Землянка», «На позицию девушка провожала бойца», «Катюша», читал басни Крылова, переделанные на фронтовой лад, даже рассказывал фронтовые анекдоты. На меня молча глядели пустые глазницы. Это было страшно даже для меня, видевшего за время войны много страшного. Окончив свой «концерт» я, бойко попрощавшись с дядей Васей (так звали молодого танкиста), выскочил из палаты.

Я был мокрый от пота, словно на меня вылили ведро воды. Через несколько дней, придя в наш госпиталь на очередное выступление, меня вызвал к себе начальник госпиталя и официально попросил выступить перед танкистом Васей. Я пошел к нему. Меня снова встретили пустые глазницы и веселый голос дяди Васи: «Здорово, Николка! Как поживаешь, как дела с учебой? Спой что-нибудь грустное, сынок. Может быть, знаешь песню про ямщика или «Бродягу»?» Уж «Бродягу» я знал с трехлетнего возраста! Настроение обгоревшего танкиста было явно хорошее, и мне легче было петь, чем тогда, в первый раз. Напоследок дядя Вася сказал мне: «На днях меня отправят в Москву на лечение, и если довезут, - дядя Вася весело усмехнулся, - то обещают вылечить меня. Знаешь что, Коля? Спой на прощание мою любимую песню».

Я уже знал, какую песню любил обожженный танкист, и запел. И вдруг неожиданно для меня дядя Вася подхватил песню! У него был красивый и сильный баритон. А из палаты мальчишеский и мужской голоса пели задумчиво и распевно:

«Когда мы покидали свой родимый край
И молча уходили на Восток,
Над тихим Доном, под старым кленом
Маячил долго твой платок…»
 

…Прошли годы. В 1950 году я решил поехать в Москву и часть своих каникул провести в гостях у своего дяди Семена Дмитриевича. К этому времени я уже был лихим, бывалым суворовцем, с честью носил алые погоны с надписью "НчСВУ" и смело глядел в свое будущее, тайно нося в душе девиз своего однокашника по НчСВУ, только что испеченного лейтенанта Семена Германа: «При каждой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать!» В ту пору мне было семнадцать лет.

В плацкартном вагоне было душно. Люди в пути сходятся быстро, особенно мужчины, многие из которых побывали на фронте. У мужиков-фронтовиков еще свежа в памяти святая фронтовая дружба, воспоминания о тяжелых боях и потери друзей. Даже фронтовая шутка, переросшая в обычай «Давай махнемся не глядя, по-гвардейски» - еще была не забыта.

Среди обычных вагонных разговоров кто-то сказал: «На этом отрезке пути в последнее время стал ездить, ходить по вагонам один нищий с баяном, но это не обычный нищий, он слепой, бывший танкист и хорошо поет. Зовут его Вася-танкист»…Мне еще подумалось: «А не тот ли это слепой обожженный танкист, которому я пел в госпитале летом 1943 года?»

И мне очень повезло! Удалось все-таки послушать танкиста Васю. Где-то пополудни в дверях нашего плацкартного вагона прозвучал веселый говорок, затем перебор звуков баяна и хорошая русская песня «Распрягайте, хлопцы, коней». Голос был «баритонистый», сильный, хороший. Певец не фальшивил, не давил на жалость слушателей, звуки баяна хорошо сопровождали мелодию и голос поющего, чувствовалась хорошая школа игры на баяне (я ведь с 10 лет в НчСВУ пел в училищном хоре и долго учился игре на фортепиано и поэтому понимаю толк в музыке). После песни послышались шутки, прибаутки, приличные, не «сальные» анекдоты.

Пассажиры потянулись к первому отсеку вагона. Я хотел подойти к певцу, но проход вагона был закупорен наглухо. А певец, спев еще одну песню, попросил дорогу в проходе, начал двигаться в глубь вагона. Все старались затянуть его в свой отсек, раздались возгласы пассажиров: «Вася! Спой «Катюшу»! Нет, пусть споет «В лесу прифронтовом!» Бульканье наливаемой в стакан водки и веселый, приятельский голос: «выпей, танкист, за мое здоровье, за наш Белорусский фронт!» Певец весело ответил: «Спасибо, браток, я свою дозу в сто фронтовых наркомовских уже выпил, больше не надо». «Да брось ты выпендриваться, выпей со мной, ты меня уважаешь?» В ответ: «Я тебя уважаю, но пить не буду». Так певец с трудом добрался через толпу до нашего отсека. Точно! Это был тот самый обгоревший танкист, которому я пел в госпитале летом 1943 года!

Но тот, да не тот!
Перед нами стоял еще не старый, но крепкий мужчина небольшого роста в стиранной-перестиранной гимнастерке с чистым подшитым подворотничком. На правой стороне груди у кармана гвардейский знак, на левой – медаль «За отвагу». И широкая белозубая улыбка, так украшавшая его обезображенное ожогами лицо. И пустые глазницы. Я не решился представиться, а Вася-танкист спел одну песню, вторую, третью, затем попросил попить водички, а стоявшая в проходе толпа протягивала кто шмат сала, кто пару яиц, деньги. «Спасибо, спасибо, дорогие земляки, - улыбаясь, говорил слепой, - у меня уже полный сидор еды, больше не надо!» А ему в ответ: «Да бери, бери, Вася, не стесняйся!» Кто-то произнес: «С таким голосом да в артисты, в филармонию! Чего, танкист, «ошиваешься» по вагонам?» На грубияна зашикали, а Вася, не смущаясь, в ответ: «А я и готовлюсь в артисты, долго учился игре на баяне, а сейчас решил опробовать свою задумку на народе – на улицах, в вагонах поездов». Меня вдруг осенило, и я, сидя напротив слепого музыканта, запел:

«Когда мы покидали свой родимый край
И молча уходили на Восток,
Под старым кленом, над тихим Доном
Маячил долго твой платок».

Слепой осекся на полуслове, сосредоточенно слушал мое пение, что-то вспоминая. И по мере моего пения на его сосредоточенном лице появилась улыбка, и в конце пения первого куплета он произнес: «Да это же Николка! Я вспомнил тебя. Подсядь ко мне, я тебя ощупаю».

Нервными чуткими пальцами он ощупал мою голову, добрался до плеч, почувствовав под ладонями мои суворовские погоны. Ощупал их: «НчСВУ, - произнес он, - да ты суворовец, Коля, вон какой ты высокий, выше меня ростом!» Мы немного поговорили, по просьбе пассажиров дядя Вася спел еще одну песню.

«Внимание, внимание! Поезд подходит к станции Воронеж. Стоянка поезда пять минут», - произнес голос по трансляции вокзала. Дядя Вася заторопился: «Надо выходить, это моя родина. Здесь мой дом, родители. Ну, прощай, суворовец, прощай, Коля! Дай Бог тебе здоровья!» И он стал осторожно пробираться по проходу, поддерживаемый добрыми людьми. Сойдя на перрон, он подтянул на плечах свой солдатский сидор и старенький баян под мышкой. В другой руке он держал палочку для прощупывания перед собой дороги.

Пройдя несколько шагов по перрону, он обернулся и, улыбаясь, помахал в нашу сторону рукой. Так и запомнился мне этот слепой танкист с крепкой и сильной душой русского человека, самого непокорного в мире народа, могучего своей открытостью души, миролюбием и добросердечием. И поэтому такой народ невозможно покорить.

*  *  *

13 августа 2011 года мною получено письмо от посетителя сайта Виктора Буракова  <burakoff.vitya@yandex.ru>. Привожу его дословно с разрешения хозяина:

Здравствуйте, Юрий! Моя родина - хутор в Ростовской области ранее Зверевского, а теперь Красноcулинского района, в котором я был последний раз в 2002-м году. Так вот когда мне было 5-6 лет (1944-45 гг.) я слышал, как ученики одного из классов нашей неполной средней школы пели на марше: "...Над тихим Доном, под старым клёном..."  И потом за всю мою жизнь (а сейчас мне 72 года) мне ни разу не удалось услышать этой песни, как и её текста.  А недавно я искал в Инернете песни про Ростов, про Дон. Наконец попал на ваш сайт, стал читать рассказ "И вот мы снова у стен Ростова".  И когда я понял, что эта публикация именно о той песне, которую я слышал в детстве,  то испытал настоящую эйфорию! Нашел! Нашёл! Нашёл! Нашёл через 67 лет. Через 67 лет! С Вашей помощью и с помощью Интернета. Огромное спасибо Вам, Юрий! Низкий Вам поклон за неравнодушие к песне и за поиск. Вы искали автора, а я искал песню. И мы оба нашли, что искали. СПАСИБО.

Прослушать песню "Донская лирическая" в видеоролике:

http://video.mail.ru/mail/kadet69/683/684.html
 

Видеозапись произведена в 1995 году при подготовке первого выпуска телепередачи "О боях, товарищах, о друзьях, товарищах..." Ведущий передачи - композитор и музыковед, полковник в отставке Юрий Бирюков, суворовец НчСВУ 1949 года выпуска. Песню исполняет вокальная группа Ансамбля песни и пляски Северо-Кавказского военного округа. Художественный руководитель - народный артист России, подполковник Владимир Остапенко, воспитанник Московской военно-музыкальной школы 1966 года выпуска.. Солист - Илья Лурье. Уникальная запись!